Людмила Громыко

Удивительно, Малый драматический театр не был в Минске несколько десятилетий, а само понятие «додинский артист» здесь существует. Эти слова произносят с волнением, словно наделяя неким сакральным смыслом. С народным артистом России Сергеем Курышевым, додинским от головы до пят, мы встретились осенью во время «ТЕАРТА». Поговорили, попрощались до новых встреч. Но кто сказал, что такой опыт не бывает полезным?

 

Ваш театр завоевал любовь и признание во всем мире. Уверенно держится классических традиций, несмотря на то, что сами эти традиции для многих остались в прошлом. Вы учились у Льва Додина, в Малом работаете всю жизнь. В списке сыгранных ролей – Войницкий, Тригорин, Чебутыкин, Фирс, Стокман, Штрум… Можно сказать, что вы счастливый человек?

– Про себя трудно говорить: счастливый или несчастливый, но то, что моя судьба в театре счастливая – это несомненно. Учился у Льва Додина, на его первом самостоятельном курсе. Потом я и еще семь человек пришли в Малый драматический театр. У меня всегда была работа. Даже, если какое-то время не было премьеры, это не означало простой. Мы постоянно репетировали.

Сейчас не очень принято называть театр домом, но все-таки…

– Вы произнесли слово «дом», и это действительно так. Не только для меня, а надеюсь, для большинства труппы. Многие приходят и остаются здесь на долгие-долгие годы. Это дом, это репертуарный театр, о котором сейчас много разговоров – нужен он или не нужен. Но такие театры, как додинский, или Петра Фоменко, только подтверждают необходимость театра-дома, театра-семьи. Вот вы сказали – традиции, классика, но это определения результативные. А на самом деле каждый спектакль – прежде всего поиск. И «Клаустрофобия» или «Бесплодные усилия любви» Льва Додина ничем не уступают экспериментальным работам так называемых молодых режиссеров.

Почему «так называемых»?

– У нас «молодыми режиссерами» часто числятся сороколетние зрелые люди. Ну, так заведено. И все эти всплески модерна, то, что мы называем современным театром, конечно, интересны, заслуживают внимания. Но они во многом повторяют то, что давно уже было сделано классиками – Станиславским, Мейерхольдом, Таировым. Это бывает неплохо, но нельзя назвать откровением или чем-то новым. Хотя, наверное, я был бы рад посмотреть спектакль, который по форме, по осмыслению очень-очень отличается от всего остального.

Как устроена жизнь в вашем доме? Какие существуют законы?

– Давайте уточнять, что вы имеете в виду?

Внутри каждого дома есть законы, которые определяют, как он устроен. Что вы должны делать, а что не должны…

– То есть, должен ли я вовремя приходить к завтраку или на репетиции, если мы говорим о театре? Этические правила, безусловно, есть в каждом коллективе.

Я о другом. Что заложено в фундамент, на котором построен дом?

– Думаю, каким бы потом ни получился спектакль, главное – размышления о человеке, о его отношениях с другими людьми, с государством и, в конце концов, с миром. Эти отношения, иногда даже при всем своем комизме, по сути – трагичные. В общем-то, размышления человека о себе самом и делают спектакль современным, даже если фамилия автора пьесы Шекспир или Шиллер.

Перед вашим героем Штрумом в спектакле «Жизнь и судьба» стоит проблема морального выбора. Но современному человеку очень сложно разобраться в том, что есть хорошо, а что плохо. Вам не кажется, что наше время отменило моральные запреты?

– Ну, во-первых, не отменило. Даже в самом, казалось бы, свободном обществе возникает момент, когда человеку приходится выбирать. Проблема совести не исчезает. Особенно остро она встает в тоталитарном обществе, в такой системе, как сталинская. Кроме морального выбора это для Штрума еще и выбор между жизнью и смертью его семьи. Потому что в покое никого из близких репрессированных людей никогда не оставляли. Слава Богу, мы теперь не в такой ситуации… Но понять эту проблему до какой-то степени можно.

Вы оставляете своему герою шанс жить?

– А он будет жить и работать. У Гроссмана ведь нет реального прототипа этого человека. Но на самом деле крупнейшие физики, работавшие над ядерной бомбой, подписывали письма и руки поднимали. Штрум будет продолжать работать, конечно, с какой-то раной в сердце. Да, он центральный персонаж, но нравственный, моральный камертон спектакля – его мать, ее письма сыну. Татьяна Шестакова это удивительно, на мой взгляд, делает. Однако мать уже погибла в гетто, а жизнь продолжается. Штруму хочется работать, и в этой системе придется себя реализовывать.

Вся страна жила в страхе. Автор «Жизни и судьбы» Василий Гроссман тоже подписал одно письмо перед самой смертью Сталина и каялся потом. Может быть, весь этот огромный и замечательный роман и является неким покаянием. Человеку не все удается преодолеть.

Является ли ваш спектакль напоминанием зрителям о том, что не должно забывать?

– Конечно, если кто-то выходит из зрительного зала с мыслями о проблемах недавней истории и проблемах истории сегодняшней, – это замечательно. Ведь роман и спектакль – не просто рассказ о жизни одного человека, выдающегося физика. Это попытка постижения двух страшнейших систем ХХ века – фашизма и сталинизма. Их столкновение, их, в конечном счете, общность. Разрушительное действие, которое они оказали на весь ХХ век и продолжают оказывать сейчас. Знает или нет молодой человек что-то про Сталина, но он живет в эпоху, которая сталинизм до конца не изжила. Не потому, что мы все такие плохие, а потому, что это невозможно изжить за 50 лет. Равно как и националистические, фашистские устремления, которые продолжают существовать во многих странах.

Значит, ваш посыл такой – нужно жить, несмотря ни на что, но знать, помнить, думать о том страшном времени?

– Надо прислушиваться к своей совести. Ты можешь оказаться в ужасной ситуации, но пока у человека есть совесть, пока есть нравственный камертон (мама, воспоминания детства), он остается человеком. Как только это пропадает, многие готовы на все ради власти, карьеры, денег…

А как вы смотрите на нашу действительность, и какую роль в ней играет  человек? Спрашиваю неслучайно, ведь с проблемой морального выбора сталкиваются многие ваши герои.

– Если человек задумывается о смысле жизни, о том, ради чего он живет, если он как-то соотносит свои поступки с нравственными, философскими, религиозными идеалами, то ему всегда трудно. В любом обществе есть проблемы. Это не значит, что человек не может быть счастлив, что у него не может быть каких-то радостных минут, часов, дней… Но размышления о жизни – это всегда трудное и интересное существование. Потому что все время находиться в системе комедийного сериала, мне кажется, бессмысленно. Хотя, наверное, можно.

Много ли, на самом деле, есть людей, которые сомневаются и думают: хорошо это или нет, прежде чем поступить определенным образом?

– Много. Я их знаю. Но, как всегда, после окончания школы человека трудно заставить взять с полки томик Достоевского. Да и в школе очень трудно… Это я не к тому говорю, что человек должен с утра до вечера читать серьезную литературу. Но важно иметь Учителя, который бы не повторял, что наш народ или наша раса превыше всего, а открывал нравственные понятия на примере той же классической литературы.

Я довольно поздно начал осознавать, что в моей судьбе все могло сложиться иначе. Мог оказаться в другом театре, мог не оказаться в театре вообще, так как начинал заниматься иной профессией. Но мне повезло. На курсе у меня оказался педагог-учитель, который предлагал, а иногда заставлял читать, а потом разбирать ситуации на примерах высокой литературы, классической и современной. Мы работали над «Клаустрофобией» по произведениям Довлатова, Харитонова, Улицкой. Чтобы сделать этот двухчасовой спектакль, придумывали этюды, которые могли продолжаться сутками. Это потом уже был отбор, а изначально инсценировки не было. В процессе репетиции возникала история, потому что весь материал мы бы не смогли сыграть даже за два или за три дня.

Ведь так непросто – рассказать историю и к ней не подключиться, думать о несправедливости мироустройства, переживать чужую боль…

– Профессия актера требует подключения, в какой бы системе он не существовал. Если актер не подключается, то ничего не происходит, даже если это театр масок.

Мера погружения какова?

– Она зависит от силы воздействия режиссера и способностей актера.

А у вас возникает ощущение боли от соприкосновения с чужой жизнью?

– Возникает, как же без этого? В моей личной жизни, поскольку я довольно давно живу, случалось разное. Было очень хорошее, были трагические моменты. Но если твоя боль не передается твоему герою, на сцене ничего не происходит. Собственно, может быть это имел в виду Станиславский, когда говорил: «От себя – не значит ты сам. Но если ты не испытал чего-то, очень трудно что-то сыграть». А испытать можно и на личном опыте, и при чтении литературы, общаясь с режиссером, или с более старшими людьми. Лев Додин не случайно с каждым своим курсом проводил экспедиции. Например, когда репетировали удивительной красоты и силы спектакль «Братья и сестры», ездили в места, о которых пишет Федор Абрамов. Когда работали над романом Юрия Трифонова «Старик» была экспедиция на Дон. С «Жизнью и судьбой» отправились в Норильск, потом в Польшу, чтобы увидеть концентрационный лагерь. Вот такие попытки – взять опыт, которого в тебе самом нет. А если есть личный опыт, он есть всегда…

В одном из последних спектаклей Малого драматического, «Трех сестрах», замечает Марина Давыдова, театр свидетельствует об «абсурдности надежд и планов на будущее». Вопрос: «Зачем живем, зачем страдаем?» – остро поставлен режиссером. Это есть взгляд на жизнь и ее отражение?

– Вопрос «Зачем мы живем?» – есть в тексте. Значит, безусловно есть и в спектакле. Но главное, он поставлен еще в то время, когда человек осознал себя человеком. Что касается ожидания, надежд…  Ведь всегда на что-то надеешься, иначе не живешь.

Спектакль «Враг народа» Генрика Ибсена в постановке Томаса Остермайера, который показали на «ТЕАРТЕ», произвел на минскую публику сильное впечатление. И в каком-то смысле доктор Стокман стал героем этого фестиваля. Его судьба, внутренняя сила поражают. И  сегодня это очень актуально.

– Более чем. Подобные истории случаются на каждом шагу. Абсолютно современный текст. Человеку, который открывает правду о том, что всем будет плохо, если не изменить ситуацию, – не дают говорить. Его не слушают. Удивительная пьеса. Написана в конце ХІХ века, а текст абсолютно наш.

Доктор Стокман – одна из ваших последних ролей. Ваш герой не сломался, остался один против большинства со своей правдой?

– Он не может пойти на подлость, но это не значит, что с ним ничего не происходит. Ведь тихо человек тоже физически уничтожается. Даже если вспоминать наше недавнее прошлое – это психиатрические лечебницы и принудительное лечение, это ложные обвинения и тюремная камера, избиения и убийства. Люди сходили с ума, умирали от разрыва сердца. У самого Ибсена герой вместе с семьей хочет уехать в Америку и начать новую жизнь, но в последний момент отказывается. При всей трагичности пьесы, это такой оптимистический выход и оптимистический финал, в который сейчас, в начале ХХІ века, не очень верится. Одиночки ломаются. Ломаются не в том смысле, что все отказываются от своих убеждений, ломаются физически, иногда психически. И часто это трагедия. Во время репетиций мы вспоминали Андрея Дмитриевича Сахарова. Вспоминали, как Сахаров оказался одиноким, –при том, что у него были друзья, приверженцы, те, кто с ним соглашался. Но вдруг выяснилось, что его никто не хочет слушать. А он не сломался. Думаю, просто оставался верен себе. Как это влияло на его сердце, мы теперь уже знаем.

 

Что вы хотели через свой спектакль донести до минского зрителя?

– Хотелось, чтобы человек самостоятельно размышлял побольше и обращался к идеалам нравственным. Не оказывался, вольно или невольно, в какой-то системе замкнутой пропаганды. Мол, все хорошо, все замечательно и не о чем думать. Спектакль о том, как все зыбко в нашей истории. И о том, что, к сожалению, все может повторяться. Помню какая эйфория была в 90-е. Многие довольно известные люди, в чем-то идеалисты, но очень неглупые, говорили, что мы эту критическую точку уже прошли, больше никогда не повторится. Но нет, все живет в человеке и всплывает откуда ни возьмись. Моментально, мгновенно : от простой бытовой подлости – до антисемитизма, до предательства  своих близких и самого себя. Как от этого удержаться? Не знаю. Не знаю.

Важно, что Малый драматический театр приехал в Минск. С мыслями о жизни, о мире, о человеке. Думаю, вы были услышаны.

Фото: mdt-dodin.ru