Людмила Громыко

В этом году «М.art.контакт» в Могилеве открывается спектаклем «Грезы любви, или Женитьба Бальзаминова» по пьесе Александра Островского в постановке Григория Козлова. Один из лучших режиссеров Санкт-Петербурга вместе со своими учениками, выпускниками актерско-режиссерского курса СПбГАТИ, создал Театр «Мастерская» пять лет назад. Беседа о том, как исполняются желания и каким может быть путь к успеху.

Существует устойчивое выражение – современный театр, которое несмотря на явную двусмысленность, никто не ставит под сомнение. Что вы вкладываете в это понятие?

– По видимому, если существует современность, то существует и современный театр, современная режиссура, современная жизнь и все современное. Театр здесь и сейчас. Сейчас идем смотреть спектакль.

Вас называют режиссером, который способен примирить консервативную и самую продвинутую публику. Как это?

– Я занимаюсь, тем, что мне нравится, тем, что люблю.

И ваш главный инструмент – актер?

– Если актера можно назвать инструментом, то да.

А как вы считаете можно назвать, если это некорректно?

– Сотоварищ… Ну, а если мы в сговоре, то это ансамбль какой-то. Если идти от ансамбля, то там есть исполнители. Значит, можно назвать и инструментом.

Вы занимаетесь психологическим театром, у которого сейчас много противников, но есть и сторонники…

– Все то, что идет через актера у нас называют психологическим театром. Но я это для себя тоже точно не определяю. Психологический театр –неоднозначное понятие, в нем есть элементы игрового. И каждая пьеса – это новый способ игры, новые отношения. Если все открывать одним ключом, это не очень интересно. Ты нашел что-то… Однако Достоевский отличается от Вампилова, Чехов от Горького.

Вы создаете совершенно особенное театральное пространство. Вы сделали то, что в Беларуси не смог сделать ни один режиссер. Воспитали курс и открыли на его основе театр. И это случилось, когда не только у нас, но и в России уже многие отказались от таких затей. Потому что такое понятие как театр единомышленников разрушается временем. А вы с этим существуете, и это необыкновенно интересно.

– Получилось совершенно неожиданно. Я подумал, нельзя перед ребятами выглядеть обманщиком. Мы говорим, говорим, а ничего не выходит. Смирился, ушел из ТЮЗа, решил: буду удовольствие получать от того, что мы сделали на курсе. К концу пятого года обучения у нас был большой репертуар, была пресса, были зрители. О нас вдруг стали говорить. И я сказал: «У всех есть свободный выбор, но давайте попробуем сделать театр». И произошло чудо. Ну, не сразу чудо, через несколько лет. Все выдержали, все, кто был в театре, не только артисты. Два года мы существовали без помещения. Выживали. Нам многие помогали. Потом все пришло, как в сказке какой-то.

Так не бывает…

– Понимаете, это в ожидании чуда. По-видимому, должно в жизни хоть когда-то…

Но такое чудо совершается благодаря очень мощной поддержке и не только моральной. Кто взялся вас финансировать, когда не было помещения?

– У нас был директор. Нам помогал Комитет по культуре, депутаты, которые за культуру отвечали. Да, нам помогали люди, которые были у власти. Но это был тяжелый период, и все было по-честному. Когда мы получили здание, многие говорили: «Зачем? К вам туда никто не поедет. Далеко очень». Я ответил: «Если будем делать достойные спектакли, зрители будут».

Возможно, в наше время найти деньги – не самая сложная проблема. Гораздо сложнее собрать вокруг себя людей, которые с вами будут идти по жизни…

– А ребята у нас… безумно хорошие. Семейная атмосфера в театре. И самое главное, в репертуаре сейчас 30 спектаклей. Мы много работали, премьера появлялась за премьерой. Я приглашал молодых режиссеров на постановки. Были разные периоды. Боролся за дисциплину, часто бывал недоволен. Но когда вышел «Тихий Дон», все поняли – произошло. И на этой энергии выпустили «Дни Турбиных». Театр сразу пошел вверх.

У вас репутация очень мягкого и тактичного человека. Вы умеете быть жестким?

– По-разному приходится. Но вообще, не знаю, это у них надо спрашивать. Хотя мне кажется – умею. Только не амбициозно, а разумно жестким. Для дела.

В вашем репертуаре – высокая классика, многие произведения кажутся неподъемными для театра. Что вы ищете с таким постоянством?

– Интересно разобраться в себе, в материале. И потом, это всегда иной способ существования. Поиск… Я четыре раза обращался к Достоевскому. Каждый раз мы искали новый способ существования. В «Идиоте» даже разные акты построены по-разному: счастливый дом – несчастный дом. А мысль одна общая.

А что такое способ существования в современном театре?

– Это отбор обстоятельств. Пьеса написана, а ты берешь и что-то в ней вычленяешь. Можно было просто пустить – как какое-то подробное чтение. А можно, как в спектакле по тому же Достоевскому, каждую сцену начинать с мощного конфликта. Остальное возникает из отбора обстоятельств, какие из них считаешь важными… Из обстоятельств складывается жизнь.

Способ бытования актеров на сцене сегодня отличается от того, каким он был десять лет назад?

– Знаете, недавно пересматривал товстоноговских «Мещан». Помните, он выстраивал спектакль как цепь скандалов. И я не мог от этого оторваться. Современный язык. Возможно, режиссер опередил время, но это великий спектакль. Где-то идет уже архаика, а что-то смотрится свежо. И главное –восприятие, общение…

Но в театре никогда не бывает так: раз, и получилось. Все через кровь должно пройти, не буквально, конечно. Это ощущение необходимо, чтобы к легкости прийти.

Что тут главное: интуиция или профессия?

– Интуиция, профессия, занудность, если хотите. Пока не ответили на вопросы, мы этим и занимаемся. Чтобы стало легким, надо пройти через многое.

В актерском проживании что изначально – мысль?

– Да, абсолютно. Длинная мысль для меня важнее всего.

И как это связывается с реактивностью актерской?

– А реактивность – то, что здесь и сейчас. Переходы из одного состояния в другое. Они тоже определяются длинной мыслью, темой, обстоятельствами жизни.

Ну, например, у меня в спектакле «Идиот. Возвращение» три актера играли Мышкина, и все они по-разному выглядели. Только мне было важно одно – он большой ребенок. Для каждого актера главным становится непосредственность восприятия. Мышкин приезжает в прекрасный дом, в хорошую семью, а там внутри дом гниет. Он это видит. Девочки говорят по поверхности. А он не умеет говорить по поверхности. Вначале – отторжение. А потом, постепенно, Мышкин начинает их брать в союзники. И погружает в иные обстоятельства жизни. В метафизику, в разговор с самим собой, в другой мир, о котором они не знали.

Метафизика присутствует в ваших спектаклях? С таким понятием вы как-то согласуетесь, или это возникает…

– Возникает по поводу. Если метафизика должна быть, то она есть.

В вашей биографии удивила еще одна вещь. Может быть, потому что театр кукол – это наше все. Допустим, мне понятно, как из кораблестроительного института прийти в театр кукол. А вот как из кукол в драму эмигрировать?

– В куклы я попал случайно, когда поступал, набор на режиссуру был только там. Кукольный театр – самое сложное, театр формы. А вот тщательности работы с актером в нем нет. С актером можно приблизительно что-то сделать. В драме, чтобы это было настоящее, нужно очень много подробностей. Но белорусский театр кукол всегда был блестящий. Лелявский, Жугжда…

Время вашей молодости – это…

– …время развитого социализма.

Не только. Это хиппи, Цветаева, Пастернак и Бродский в самиздате…

– Мандельштам, прекрасное кино 60-х, «Битлз», Шостакович, Шнитке. Книги от Бунина до Толстого. Мои идеалы там, там было многое заложено.

А сейчас многое опошляется. Грубо говоря, произведения Достоевского – история совершения преступлений и вызревания преступлений. Эту территорию теперь занимает «неискусство».

– Если подробно читать Достоевского, то все чуть-чуть по-другому. Возьмем роман «Братья Карамазовы», он ведь о нравственности говорит. Что Иван проповедует? «Отца никогда не убью, а думать об этом я имею право». И чем его награждает Достоевский? Лишает ума. Оказывается, что он пишет про помыслы чисты. Жизнь ведь короткая очень. Если всяким дерьмом заниматься, тогда что тебя ждет? «Преступление и наказание» мой первый спектакль. Но меня преступления не интересовали, я исследовал наказание после этого. Понимаете? Надо жить в вечных вопросах, иначе катастрофа. Наши спектакли необходимы. Приходят люди, думают. В этой сложной мерзопакостной жизни, когда вокруг войны, они как глоток воздуха. У людей должен свет быть внутренний.

Вам не кажется, что наше время отменяет моральные запреты и прежде всего для молодежи?

– Это как мы с ними будем. В нашем круге, как прежде. Очень хорошие ребята. И я знаю много таких компаний.

И могут быть искренние отношения, и можно строить на этом театр?

– Да, лишь бы помыслы чисты были.

Во что вы верите?

– В простые вещи. Вот у меня сыну 12 лет. У меня студенты замечательные. В это верю, верю в людей.

И вы никогда не сталкивались с подлостью по отношению к вам?

– Ну, наверное, сталкивался. Но как это все оценивать? Ко всему надо спокойно относится. У меня нет никаких нравственных обвинений людям. Это, наверное, тоже эгоизм. Возможно, кто-то думает, что и я подло поступаю. Каждый человек себя чувствует правым. В моей жизни много разного бурлило. В профессию пришел достаточно поздно. Когда в 28 лет поступил в вуз, уже знал жизнь. Хотя был маменькиным сынком. Мог бы так и остаться инфантилом, не оторваться от нее. А она мне позволила заниматься тем, чем хочется. Мы начинали в 90-е. Мне не надо было зарабатывать деньги, бутерброды и кофе у меня всегда были. И я делал, что душе хотелось. Где-то повезло, хотя, конечно, могло быть по-разному. Но вот всю жизнь я не очень лез по этой лестнице, которая ведет вверх. Может, поэтому ничего не испортил. И театру уже 5 лет. Кстати, спектакль «Женитьба Бальзаминова» маме посвятил.

Вы добивались в жизни чего-то одержимо?

– Когда ставлю спектакль, всегда мучаюсь. И все они для меня, как дети. Внутренний счет высокий. Я не делю их на хорошие и не очень. Мои любимые спектакли не самые успешные.

Все стремитесь довести до совершенства?

– Нет. Спектакль рождается, я не спешу. Проходит премьера, а дальше он существует. Смотрю. Делаю какие-то замечания. Пока не возникает внутренняя плотность, мы работаем. А дальше уже сложно, не понимаешь, что хорошо, что плохо. Если только отложить спектакль, долго не играть, тогда замечаешь, что именно нужно сделать.

Перфекционистом себя не считаете?

– Нет.

Существуют постулаты, на которые вы опираетесь?

– Да, не люблю этакой органики на сцене. Она должна возникнуть в высшем проявлении. Есть такое понятие: острые обстоятельства. Если у тебя температура – 38.6, если ты за что-то переживаешь, испытываешь боль, стремишься высказаться, если это не литература, но с литературой взаимосвязано – появляется совсем другое осмысление. А зрителю понятна история, которую он вместе с нами проживает.

Заглядываете в будущее?

– Есть планы. Не хочу про это говорить. Что успеем, то сделаем.

Фотографии с сайта Санкт-Петербургского театра «Мастерская».