Людмила Громыко

В богатом на яркие события Международном театральном форуме ТЕАРТ самым резонансным в этом году оказался спектакль «Иванов» московского Театра Наций. Попасть на него было делом чести для людей, хотя бы как-то связанных с театром. «Золотая Маска в Минске» и на этот раз оставила после себя неизгладимый след. А в качестве бонуса – интервью с Тимофеем Кулябиным. Об «Иванове» и не только…

В Беларуси вы во второй раз, два года назад приезжали с Новосибирским театром «Красный факел», который в скором времени возглавили. Наш Национальный театр имени М.Горького и новосибирский «Красный факел» связывает имя режиссера Веры Павловны Редлих и, соответственно, особые страницы театральной истории. Был прекрасный повод, чтобы вместе вспомнить об этом, возобновить творческие контакты. Случилось?

– К сожалению, не случилось. Из Русского театра к нам никто не обращался. Может, в театре не сообразили, может, времени не было. Но я не хочу в этом кого-то обвинять. Два года назад мы всем коллективом ездили на могилу Веры Павловны. Потому что имя Редлих действительно много значит для нашего театра, для его истории. Мы ее помним и чтим. Для нас вообще важно не потерять взаимосвязь со временем и пространством. Поэтому, например, когда были на гастролях в Одессе, ходили в то здание, где когда-то был создан театр «Красный факел».

Вы молодой человек с репутацией, мягко говоря, радикального режиссера, возглавили театр, который находится на пороге своего столетия. Что можете сказать по этому поводу: отягощают ли вас некие традиции, обязывают ли к чему-то? Вообще, как вы в эту ситуацию вошли?

– Театр «Красный факел» сам по себе, по своему языку, даже по своей истории, всегда был живым, новаторским. За ним никогда не было больших консервативных традиций или некого подобного шлейфа. В эту историческую парадигму спектакли, которые я начинал делать, когда еще был просто приглашенным режиссером, и те, которые делаю сейчас, вполне себе вписываются. И какого-то давления так называемых традиций в этом театре нет, они не ощущаются. Никаких предвзятостей или верований, ничего такого. Он всегда был живым, экспериментальным, насколько это возможно в рамках большого академического театра. Понятно, что есть совсем экспериментальные площадки. Но в существующих рамках «Красный факел» всегда был довольно подвижным в выборе репертуара, режиссеров… Поэтому я продолжаю то, что в этом театре всегда было принято.

Сказать, что мир меняется – значит констатировать общеизвестное. Но как, на ваш взгляд, меняется человек на сцене в связи с тем, что изменяется мир?

– Так же, как и человек на улице. Мне кажется, это очень взаимосвязанные процессы. То есть человек, который выходит на сцену, должен быть адекватен тому человеку, который пришел на него посмотреть, современнику. Ну, а как меняется – тоже очевидно. У нас за последние 10-15 лет изменились средства коммуникации, у нас изменились понятия времени, пространства, взаимосвязи. То есть мир действительно становится технологичным, глобальным, общедоступным, как мне кажется. Это ни хорошо, ни плохо, просто историческая закономерность. Меняются также способы и лексика общения. И поскольку все эти изменения есть в современном человеке, им должен соответствовать и человек, который выходит на сцену.

Значение визуального образа в спектаклях сегодня усиливается?

– Безусловно. Мы живем в визуальном мире, где очень много информации потребляем за счет визуальных образов. Мы постоянно окружены картинками… Выходишь на улицу и, даже сам того не подозревая, нехотя получаешь огромное количество информации именно за счет визуального восприятия. Поэтому нет ничего удивительного и в том, что сегодня лидерами, первооткрывателями или движущей силой в мировой режиссуре часто становятся люди, пришедшие в театр из среды художников. Тот же Ромео Кастеллуччи, тот же Роберт Уилсон – выходцы из художнической, визуальной среды. И это довольно интересный процесс.

Как вы относитесь к выражению «осовременивание классики»? Мне кажется, в нем есть некий нонсенс…

– Да, я не очень люблю это выражение, потому что под ним есть некий негативный фон. Это словно мы переоделись в джинсы, вместо писем взяли в руки телефон и вроде как сделали все современным. Но современным спектакль делает не наличие узнаваемых бытовых предметов, а тема. То есть то, как мыслит герой на сцене, внутри каких обстоятельств он находится, как понимает эти обстоятельства. Если они соответствуют современным реалиям, современной идеологии, значит спектакль современный, даже если это классическое произведение. В то же время, спектакль может быть сделан со всеми сегодняшними атрибутами, но оставаться совершенно архаичным по своей идеологии, по своему отношению к тому времени, в котором он поставлен. Современность – это не внешняя вещь в театре, это все-таки вещь содержательная.

Спектакль «Иванов» Театра Наций, представленный «Золотой Маской в Минске», как раз и удивляет острой современностью. Обстоятельства тяготеют над всеми героями спектакля, сделать ничего нельзя. И это актуальный трагический нарратив. Поэтому «Иванов»?

– «Иванов» – ранняя пьеса Чехова. Есть мнение, что она сильно заезженная, и есть мнение, что в ней все скрыто. Но у меня с самого начала не было ощущения, что с этой пьесой все уже сделано. Может быть, поэтому я согласился, взялся за этот материал. Кроме всего прочего, в ней есть некий драматургический трюк и есть загадка, заключенная в главном герое, который с первой до последней секунды внешне очень статичен. Пьеса начинается с того, что Иванов говорит, как устал от жизни, находится в какой-то депрессии и больше ничего его не радует, он ничего не может испытать. И на протяжении четырех актов этой пьесы он как бы произносит один и тот же текст, один и тот же монолог, и кажется, что внешне с этим человеком ничего не происходит. Но происходят события: у него умирает жена, появляется молодая возлюбленная, он заново собирается жениться… Это главный фокус, главная задача пьесы, которую было очень интересно решать. Возможно, загадка главного героя до сих пор до конца не разгадана. И это интересный материал для того, чтобы снова и снова к нему возвращаться.

И что же, загадка «Иванова» осталась для вас неразгаданной?

– Да нет, мне все понятно. Иванов – запутавшаяся, рефлексирующая личность, с огромным счетом к себе. Острая внутренняя борьба и огромное количество обстоятельств делают его несколько особенным, иным, чем те герои, которые его окружают. И спектакль, как мне кажется, получился о каком-то колоссально чудовищном страшном быте. А это вообще одна из главных чеховских тем. Быт этот очень простой, примитивный, быт в совершенно приземленном понимании. То, как люди живут, как они общаются, и то, что над ними довлеет… Быт разрушает, капля за каплей, шаг за шагом убивает какой-либо смысл. Мне кажется, этот спектакль получился о таком пространстве, о таких людях и обстоятельствах, внутри которых у человека нет выбора. Человек здесь все равно кончится. Он не будет счастливым, он не найдет выхода, он погибнет. Мы смотрим как это происходит, шаг за шагом. В общем-то, довольно пессимистичная история. Надо сказать, что Чехов, возможно, один из самых пессимистичных авторов, которых я знаю. У него как-то все беспробудно, а он словно такой патологоанатом. Сгущаются и нависают над героем те бытовые проблемы и обстоятельства, которые его уничтожают. Поэтому какой-то страшно неразрешимой загадки внутри я не вижу. Мне кажется, получилось как-то убедительно его убить.

Все занятые в спектакле актеры большие профессионалы. Они вгрызаются в материал, и на репетициях происходила очень подробная, очень интересная работа. И никаких проблем не возникало. На меня не давил вес партнеров, потому что мы все играли в одну игру. И я за это им очень благодарен. В спектакле, как мне кажется, есть команда людей, которые вместе рассказывают одну историю. Театр Наций со всех точек зрения высокопрофессиональный театр. В нем прекрасно работают все цеха, службы, администрация. И в нем всегда занимаешься творчеством.

В России на самом деле существует театральное сообщество как некая реальная сила?

– Безусловно существует. Ряд событий в последние годы показал, что это сообщество есть, и что оно в сложные минуты довольно едино, несмотря на свои поэтические и идеологические расхождения. Последнее, в принципе, свойственно любому сообществу. Насколько оно сильное, не знаю, не могу судить. Но то, что оно есть, то, что существует, – безусловно.

Думаю, для белорусского театрального сообщества будет очень интересен ваш комментарий по поводу ситуации с Кириллом Серебрениковым.

– Мне кажется, что здесь двух мнений быть не может. Я, конечно, солидарен с главным мнением, со всеми, кто считает, что Серебренников все-таки является заложником некоей ситуации. И, конечно, содержать под стражей людей по такому делу, где, как я понимаю, очень много процессуальных нарушений, это чрезмерно. Кирилл Серебренников – человек, который действительно фанатично занимается не только театром, – искусством. И очень странно видеть его за решеткой. Я очень болезненно это воспринимаю.

Есть ли некая направляющая сила в вашем творчестве?

– Я не думаю, что какая-то тотальная направляющая сила есть. Возникают различные возможности, различные желания. Я работаю не только в драме, не только в «Красном факеле», есть еще и Театр Наций, есть предложения за рубежом, есть оперный театр, который последнее время все более и более мне интересен. И каждый раз – новая ситуация, новые возможности, новая площадка и страна. А это само по себе уже вызов. Так возникает желание сделать то, чего я еще не пробовал.