Людмила Громыко

В свой служебный кабинет в Театре-студии «Мяно Фортас» солнечным майским утром он вошел очень тихо, просто и незаметно появившись «ниоткуда» в назначенное время. Оказалось – большой красивый человек с мягкими, немного замедленными движениями, с негромкой речью, дружелюбным и словно припрятанным взглядом.

Коллеги называют его Мастером. Все вокруг окутано атмосферой уважения и признания. И легендами, что естественно для театрального режиссера, каждый спектакль которого в течение тридцати лет вызывает необычайный интерес у публики во всем мире. Считается, что Эймунтас Някрошюс чрезвычайно немногословный человек и с журналистами почти не разговаривает. Высказывается коротко: «Да. Нет. Не знаю».

Но наша беседа продолжалась 55 минут, и начал ее Мастер.

– Кофе выпьем. Как это без кофе? И покурить надо, как же без сигарет. Вот, пожалуйста, в мире, кроме театра, масса приятных вещей…

Да, и все же, кажется, мне не удастся избежать определенного пиетета перед вашими спектаклями. Во всяком случае, их появление в начале 80-х можно было сравнить разве что со вспышкой новой звезды. «Квадрат», «Пиросмани. Пиросмани…», «И дольше века длится день» изменили само представление о театре, о возможности воздействия сценического искусства на человека. Вы чувствуете себя театральным самодержцем, который мир, словно ребенка, держит на коленях?

– Спасибо за добрые слова. Да только ничто не может изменить человека. Я в это категорически не верю. Конечно, формулировки – дело искусствоведов. И я очень часто слышу, что, мол, спектаклем можно изменить зрителя. Да только мне такие выводы кажутся странными. Ведь для меня это значит, что у человека или у группы людей нет ничего собственного. И это очень плохо.

Но я заметила, что вы перечеркнули прежние представления о возможностях театрального искусства…

– Может быть, но я с этим не согласен. С подобной теорией.

Не верите?

– (Улыбнувшись.) Не верю. Это, конечно, очень приятные и красивые слова. Однако на самом деле – не так. Не так. Понимаю, зрителям и вам, искусствоведам, надо что-то очень хорошее сказать о театре. И так, и так… Но (вздыхает) я, возможно, не точно выразился…

Если не переживать подобных мгновений – как на ваших спектаклях, как на спектаклях других крупных режиссеров, – нам, критикам, не стоит заниматься профессией. Большие потрясения дают ощущение приобщения к театру. Убеждена, что он может стать смыслом жизни. Кстати, вы способны существовать вне театра?

– Конечно, ну Боже мой! Хотя уже и поздно учиться без него существовать. Но мне хочется, чтобы человек настолько самостоятельным был… Чтобы не зависел от посторонних обстоятельств – от театра, от какой-то там рецензии… Ну, а если он предельно аморфный, только и может, что ставить спектакли, – ничего не поделаешь, нужно принимать такие слова.

Просто я немного скептически отношусь и к своей профессии, и к театру вообще, и к созданным вокруг него каким-то мифическим кольцам. Нужно гораздо проще смотреть на вещи. Да и что в таком случае есть литература? Почему писателям, художникам, которые на самом деле создатели, не говорят хорошие слова? Их слышим мы, театралы. Почему так?

Мне кажется, у театра сейчас много возможностей воздействовать на человека. Люди гораздо меньше, чем в недавнем прошлом, читают. И писателю через театр бывает легче реализоваться.

– Плохой литератор хочет прийти в литературу со сцены. Ведь для писателя театр лишь хобби, а не профессия. Все-таки на подмостках должен реализовываться режиссер. Кстати, во всем мире принято считать, что у Чехова элитные пьесы. Первичные все же – чеховские повести и рассказы. В них его писательская сила и красота. Основное – проза. А пьесы он не очень серьезно писал. Так, по просьбе женщины или Станиславского. Скорее для круга друзей.

Отвлеченный у вас взгляд на Чехова. В таком случае и театр для вас – профессия, которой следует хорошо овладеть? Какая необходимость этим заниматься?

– Ну, так. Когда-то нравилось. Потом попал в колею. Потом из этой колеи было трудно выйти. В конце концов, пошел, как лошадь, что все идет, идет…

Значит, так получилось?

– Так получилось, конечно. Безусловно, господин случай – и только. Все произошло случайно, и почему – объяснить невозможно. И, видимо, это будет неправда. Когда мы только начинали заниматься искусством, параллельно работали мои друзья. И не хуже работали, возможно, даже лучше. Но вот со мной так получилось. И я не хочу сказать, что у меня какие-то особенные предпочтения были.

Да, но только именно вас называют театральным гением, живым классиком, подобные определения прямо в воздухе витают. Кстати, как вы к этому относитесь?

– Если слушать эти слова… хочется выругаться. Вот и все. Ну, глупость это в принципе так говорить о человеке. Воспринять можно как издевательство. Настолько мне неудобно подобные слова слышать! И тот, кто смотрит мои спектакли не знает, и сам я не знаю, какой у меня рост.

Театр вместе с действительностью изменяется?

– Думаю, все идет своим чередом. Если кто-то начинает плакать, мол, театр раньше был другим, – я не согласен. Он просто соответствовал своему времени. Мы стареем. И нам сложнее воспринимать другую стилистику, некоторые нововведения. Сложно оторваться от собственной технологической линии. Иногда смотришь спектакль и думаешь: что это – театр, кино, инсталляция? Вроде бы не чистый его вид. А нужно самому что-то делать. Вот и начинают вопить, что раньше было иначе, лучше. Это неправда. Театр точно шагает в ногу со временем.

А ты понимаешь, что опаздываешь, остаешься позади. Что какие-то взгляды, хотя и не стали примитивными, но износились, как одежда. Что-то нужно изменить, иногда не хочется. И держишься за свое. Больше ничего не остается делать. Да только… все должно происходить естественно.

Все-таки, для вас режиссура – это ремесло, которым вы владеете в совершенстве или что-то еще, творчество, например?

– Возможно, так не надо говорить и мои коллеги разозлятся… Да только говорю: профессия «режиссер» – это… черт знает что. Что-то бесполое. Оно. Постановщик-организатор. Если сравнить режиссуру, литературу, живопись и, соответственно, их представителей, то мы настолько примитивны по сравнению с фундаментальным искусством, что просто ужасно. Каковы наши беседы, лицемерие, переоценка себя… Я так думаю.

Тот, кто работает по-настоящему, делает это очень тихо и незаметно. И там присутствует творчество. А здесь – режиссура. Иногда читаю рецензии – и смешно становится. Думаю: есть очень умные и тонкие люди, которые тоже все это читают. Интересно, как воспринимают, когда без обязательной вежливости? Я не хочу против профессии ничего говорить, но… чуточку хочу.

Интуиция – враг или друг искусства?

– Интуиция, пожалуй, основное чувство, и не только в искусстве. Без точного знания возможно интуитивно прекрасное и четкое мировосприятие. В театре – тоже. Собираются вместе 10-15 человек, и все – творцы. Присутствие актеров, их эмоций, интуиции становятся определяющими, значит, все надо разделить на равные части.

Потом части сложить – и получится спектакль?

– В таком случае – составить и отойти. Но тогда… все ушли.

Признаете такое понятие, как театральная школа?

— Нет. Это тоже что-то придуманное. Иногда из студентов, которые чуть-чуть отучились или не имели хорошего педагога, великолепные артисты получаются. Педагог актеру особенно не поможет, хотя и не испортит. Наличие лица – главное.

У вас был учитель?

– Учителем может быть отец. Отец и мать – самые главные учителя. А потом – жизнь, семья… Педагог в искусстве? Ну разве что чуточку… Например, я – тяжелый человек, который что-то делает. И называть словом «учитель» не близкого мне человека как-то неудобно. В музыке, в литературе, в живописи – это возможно. Только не в театре, так как этот вид искусства не имеет прочного фундамента. Просто ремесло.

Но что такое ремесло по Някрошюсу?

– Ремесло начинается с того, что ты не опаздываешь на репетицию. Приходишь ровно в 10. Ведь дисциплина также входит в это понятие. Потом даешь команду: начинаем! Видишь – не получается. Нужно не бездельничать, иметь храбрость сказать: стоп! Не то делаете, нужно чуточку от души. Слова какие-то подобрать. И не так легко подбираются нужные слова. И трудно сказать, что вот это проехали, это, это… А потом еще с композитором пообщаться, с художником… Получается – не получается? В общем собирается куча проблем. Иногда стараешься добросовестным быть, да ничего не выходит. Что тут поделаешь?

На репетициях вы часто возвращаетесь к определенным эпизодам?

– Нет, прошли и прошли. Если внутренняя структура сцены для актеров понятна, для меня ясна, мы текст не мозолим. Они прекрасно знают, как сделана сцена. Иногда начинаем импровизировать, чтобы посмотреть, что будет. Это совместное решение. Если все хорошо, эпизод больше не повторяем. Я придерживаюсь такого принципа. Подключить актеров несложно.

Считается, что человеку отмерено определенное количество энергии на всю жизнь. Лично вам хватает сил?

– Нет, никогда не хватало. У меня нет и десятой части той энергии, тех черт, которые присущи другим, кому завидую. Я очень ленивый, медлительный человек. И мне всегда хотелось быть энергичным, веселым, в отрыв уходить.

Кажется, ваши спектакли существуют вопреки всем законам, принятым в театральном мире. Кстати, как вы подбираете себе актеров?

– Очень просто. Имеют значение не столько актерские способности, техничность, гибкость и т.д., как самое главное – человеческие качества. Профессионализм при этом – вторичен. Это само собой. Это будет. Я не провожу кастинги и прослушивания. Просто разговариваю. И получается практически безошибочно.

Возникало когда-либо ощущение разочарованности, обманутых надежд?

– Конечно. Это обязательно должно быть. Мгновений счастья у человека очень-очень мало. Большая часть жизни проходит в горе, а не в радости. И много таких случаев бывает, когда на репетициях потратили много сил и желания, а спектакль, как говорят, немного рыжий. Возможно, и есть счастливые художники: работают, а тираж идет. Только я с подозрением к этому отношусь. Успешный человек – что-то странное …

Основные сценические циклы вами созданы по пьесам Чехова и Шекспира. Для вас это золотоносная жила, которую можно разрабатывать бесконечно? Или больше не нужно ничего искать?

– Да (улыбается), не нужно ничего искать. Ведь существует столько прекрасных произведений искусства, столько прекрасных авторов! Но только весь Шекспир поставлен. О Боже, сколько их есть! Азиатская литература – индийская, пакистанская… В Пакистане 170 миллионов населения, и там такие замечательные писатели, математики, художники. А мы ничего о них не знаем. Европа – как кот жирный. Интересуется только своими авторами. И такое наше европейское образование. Предпочитаем современную английскую или немецкую драматургию. И произведения эти какие нахрапистые, их авторы пробиваются в основном потому, что локти имеют сильные. А где-то существует прекрасный писатель, который отлично пишет. И сравнить нельзя его произведения с теми актуальными или универсальными, которые попадают в зону нашего внимания. Только будет ли этот автор найден или замечен, никому неизвестно. Кстати, кто попадает на обложки глянцевых журналов? Самоуверенные, наглые люди, которые очень к этому стремиться. Неприятное сравнение, но в искусстве что-то подобное происходит. И что делать?

Если бы у вас, как в современных компьютерных играх, было девять жизней, стали бы открывать новые имена для театра?

– Нет.

Почему вы обратились к «Идиоту» Федора Достоевского и кто вам сделал инсценировку?

– (С усмешкой.) Писал Достоевский очень хорошо, а у меня дома есть девятнадцать томов его книг. Два издания… Но ведь такого понятия, как литературная инсценировка, для нас не существует. Все делаем по ходу действия. За два-три дня до репетиции перечитываем, вычеркиваем. С моим помощником все оговариваем. Это оставим, это обойдем, потом подумаем, что еще можно сократить или добавить. Репетируем путем импровизации. Вообще не понимаю, зачем, если есть оригинал, писать инсценировку, как это делалось в советское время. Да и сейчас делается. А потом еще на афише инсценировщик стоит на первом месте, а писатель на втором! Это ужас! Застрелиться нужно человеку. Даже не представляю, как может себя чувствовать тот, кто производит такие фокусы. Нельзя себя ставить на одну доску с Достоевским! Но так есть.

Вы держите себя обособленно, ведете закрытую жизнь?

– Да. Но как закрытую – больше не хочется, чем хочется.

Можно сказать, что литовская нация – театральная, в этом смысле особенно талантливая?

– Это тоже приписывают литовской нации. А что: белорусы или латыши хуже? Пожалуйста, в Латвии появился Херманис. Прекрасно работает. Так что такие выводы делать нельзя. Просто случайное совпадение. Литва – аграрная страна и никаких особых генетических кодов не имеет. Конечно, можно получить прекрасное российское образование. И все-таки из нескольких десятков поколений лишь единицы приходят к каким-то результатам. Века нужны. Несколько столетий, чтобы сама природа кого-то выбрала.

Как вы относитесь к творчеству других режиссеров?

– Хорошо. Оцениваю нормально. Никакой зависти нет. Когда смотрю спектакли своих коллег, у меня настроение не портится. Замечания высказываю всегда, когда «невкусно». Хотя вообще режиссура мне не интересна. В ней присутствуют только определенные пласты, которые меня привлекают. Но они при мне и остаются. Конечно, есть много хороших постановщиков, технически грамотных. Но я не считаю режиссеров художниками. И режиссура – это не искусство. Только профессия.

Какое значение для вас имеет визуальность, внешний образ спектакля?

– Только одежда. Как пословица: по одежке встречают. Одежда, конечно, имеет значение, но главное – душа. Визуальность – это только визуальность, ее так все и называют. Впрочем, если яркое зрелище – рояли ломают, из пушек палят, – тоже хорошо.

Многие режиссеры уверяют, что могут поставить телефонную книгу. Вы можете?

– Нет. Это глупость. Я однажды такого режиссера попросил: если можешь поставить толстую телефонную книгу, напиши короткий рассказ на страницу. А он ответил: «Нет, не могу. Не те пропорции». А что в таком случае значит поставить телефонную книгу на 1000 страниц со всеми номерами? Просто астрологические замашки.

Вы скучаете, когда долго не работаете? В общем вам хочется или не хочется работать?

– Не хочется. Надо. Надо. Надо и все. Это плохо, конечно.

С детства нелюбимое слово – надо…

— Но оно очень хорошее слово – надо. Не хочешь идти на репетицию, но надо.

Это сопоставимо с выражением: надо жить?

— Ну, да. Надо жить. Конечно.

2009, Вильнюс.
Фотографии Дмитрия Матвеева