Людмила Громыко

Новые белорусские драматурги – в зоне пристального внимания. Интерес к ним только усиливается год от года. Даже несмотря на то, что нет у нас  пророков в своем отечестве. Среди самых успешных авторов – Дмитрий Богославский. Актер, режиссер, драматург. Работает в Центре белорусской драматургии. Его пьесы поставлены более чем в 60 театрах у нас и за рубежом. Режиссерские работы вызывают неизменный интерес. Мы встретились перед премьерой спектакля «Сережа очень тупой» Дмитрия Данилова («Арт корпорейшн») и поговорили обо всем.

В театральных кругах ты известен как яркий артист, талантливый режиссер и драматург, который имеет международное признание. Как это в тебе совмещается?

– Я не знаю, как это совмещается. Писать начал просто так. И никогда не думал, что это к чему-то такому приведет. Все, с кем близко общаюсь, знают, что когда учился в колледже искусств, то на первом курсе меня хотели отчислить. Очень важную роль в отношении к профессии, к делу сыграли мой театральный педагог, мой первый мастер Николай Николаевич Белян и еще мой отец. Для меня это два больших человека. А каких-то особых планов у меня никогда не было. Ну, как-то потихоньку. Писать уже более осмысленно я начал, когда Молодежный театр ушел на реконструкцию. Совсем мало было актерской работы. Режиссерских амбиций тоже не было. Ставить спектакли начал через шесть лет после окончания Академии. Так получилось. Просто было ощущение – ты же делаешь театр, ты занимаешься театром. И нет разницы – это режиссура, актерство или драматургия.

И внутреннего конфликта между профессиями у тебя нет.

– Наоборот, это помогает всегда. Когда пишешь, что-то проигрываешь в голове. Когда ставишь, разбираешь пьесу. Когда играешь, понимаешь действенную линию.

А кто ты сейчас по внутреннему ощущению – один из трех или три в одном?

– Я сейчас по ощущениям уставший человек. У меня была такая дикая осень, и я очень жду новогодние каникулы, чтобы просто ничем не заниматься.

Усталость – итог работы на результат или же сверхзагруженность, театральная рутина, которая только отнимает силы?

– Я не знаю. Театр ведь дело долгое и одновременно быстрое…У меня нет такого – идти на результат. И в театре так не принято. Мы же постоянно говорим: не иди на результат, важен процесс. Сегодня ты пишешь пьесу, которая будет поставлена через год, через полгода и т.д. Тут главное не результат… Может быть, в этом сезоне я опрометчиво много всего набрал. Но считаю, что в нашей общей белорусской ситуации от чего-то отказываться глупо. Надо делать и делать… С помощью проб, постоянного движения мы, наверное, к чему-то придем. Сидеть и размышлять – нужно это сегодня или нет – просто нет возможности. Мировой театр и наши соседи уже давно ушли вперед. А мы еще будем сидеть и размышлять? Мне кажется, это неверно.

Белорусский театр – он какой? Что ты в нем отмечаешь, что тебя раздражает, что надо изменить?

– Мне кажется – он грустный. При всем засилье комедий – он на самом деле грустный. А из каких-то хороших черт… Сейчас судорожно соображаю, чтобы не ошибиться в этом плане… Может мне посчастливилось, но я не знаю актеров, которые не подключаются или делают что-то спустя рукава. И вот это очень важно. От этого театр становится честным. Хотя бы в актерском, исполнительском искусстве.

А что значит – актеры, которые не подключаются?

– Актерские механизмы у всех выработаны разные. Но я тут больше имею ввиду еще и какую-то гражданскую позицию. Когда актер действительно в постоянном поиске диалога, того, ради чего он выходит на сцену. Это не просто показать Костю Треплева, еще важно, что я как гражданин говорю сегодня. Как Дима, не как Константин Треплев. И видимо мне посчастливилось, в основном актеры такие.

К слову, о чем ты говорил в образе Кости Треплева? Все же одна из ярких ролей мирового репертуара, вокруг которой много дискуссий разворачивается. Кто талантлив, Треплев или Тригорин?

– Мне кажется, что Тригорин все-таки ремесленник. Он чувствует, что он ремесленник и пытается из этой рутины вырваться. А Треплев наоборот… Только ведь не находится ответ – талантлив он действительно или это все бесталанно. К тому же, Треплев самоед. И в этом проблема, то, что не позволяет ему сделать какой-то шаг. И в этом беда. Но если говорить о моей роли, то очень многое в ней сходилось на мне в 2014-м, когда спектакль выпускался. Я сейчас о моей, скажем так, невостребованности в Беларуси на тот момент. Спектакли по моим пьесам у нас по пальцам можно было пересчитать, а их к тому времени уже штук 20 поставили за рубежом. Только в Беларуси ничего не происходило. И у меня внутренняя пружина сжималась постоянно, такой конфликт непонятости, непризнанности…

Давай вернемся чуть выше к нашему разговору. Значит у нас все актеры честные, осмысленные и хотят заниматься искусством. Я правильно поняла твои слова?

– Не знаю, все ли. Тут ведь дело такое, личностное. Если ты позволяешь себе сидеть на месте, в тепле, условия тебя устраивают, ну тогда на этом, наверное, можно и остановиться. Потому что для тебя театр закончился. Но есть ведь люди действительно неуспокоенные. В принципе, фамилии их гремят, о них говорят… Есть ведь такая фраза: «Каждый день спрашивай себя, а не херню ли я делаю?» И вот ты каждый день с этим просыпаешься – и надо что-то пробовать. В любом случае, я считаю, что любая театральная профессия – актер, режиссер и т.д – абсолютно акулья. Если ты остановился, ты умер. Это когда с тобой ничего не происходит внутри, когда тебе уже ничего не интересно. Я очень часто от режиссеров, которые намного старше меня, слышу одну и ту же фразу. Мол, не надо мне ничего рассказывать о театре, я о театре уже все знаю, все видел, мне уже ничего не интересно. Ну, если не интересно, грубо говоря, сиди дома. А тут – постоянная неуспокоенность.

Ну и все-таки, в твоем понимании – белорусский театр сейчас какой?

– Странно отвечать – какой? Ну, а если я скажу, что по-моему мнению – никакой?

Это и будет ответ.

– Если говорить о 90% государственных репертуарных, то вот – никакой! Просто никакой. Цели нет практически ни у кого. Да, есть цель, которую предложило государство. Но ведь это работает учреждение культуры. А сам театр с чем работает? Ради чего он? Вот этого нет. Вот это странно.

Нет концепции, осознанной цели у каждого театра?

– Нет и она не проскальзывает. Да простят меня коллеги, а что, у нас ТЮЗ закрыл нишу подростковой пьесы? Про детскую я вообще молчу… А ведь он этим должен заниматься. Молодежный театр разве выполняет свои цели и задачи как театр, а не учреждение культуры? Да, Купаловский и РТБД занимаются своим делом. У остальных – какая цель? Есть же абсолютно непонятные театры, и что с этим делать, если учредителей все устраивает?

Может быть, театры должны нести какую-то ответственность за то, с чем они не справляются? Ведь главным все равно остается художественная составляющая, а деньги зарабатывать можно по-разному.

– Но нельзя ведь без ответственности. А как это?

На всех уровнях, во всех институциях происходит некая подмена, которая сказывается на оценке результата. Мне кажется, мы близки к ситуации: режиссер что-то поставил – это и есть победа! Замечательно! Гениально! Появление спектакля обязательно приводит к высокой оценке внутри сообщества, внутри коллектива и тем более у курирующих организаций. Театры этими странно сложившимися обстоятельствами стали активно пользоваться. И вопросы о художественной составляющей – бессмысленны.

– Это действительно бессмысленно, если у театра нет такой цели. Если все гуманистические традиции театру неинтересны, он ни о чем своими спектаклями не говорит. Тогда как его – ругать или хвалить?

Только хвалить! Еще лучше, если это делают критики полного цикла.

– Да, молодцы! Но только почему театр снимает с себя ответственность за счет зрителей? В этом ведь проблема! Театр говорит: зритель хочет вот это все! Но вы же понимаете, что именно зритель в некоторых случаях хочет. И только потому, что его, к сожалению, не так воспитал телевизор и т.п. Почему театр снимает с себя ответственность и говорит: «Зритель хочет – мы ему даем». И в то же время начинает апеллировать к Станиславскому, высокими целями искусства. Подождите, а где искусство-то? Развести спектакль: ты – влево, ты– вправо? Это все понятно. А искусство где? Когда театр снимает с себя ответственность за воспитательную функцию, то получается игра в одни ворота. Театр выступает как яндексовская Алиса. Ты ей что-то говоришь, а она тебе будет отвечать и отвечать, а с тобой в конфликт не будет вступать. Так в чем суть тогда?

А как, по-твоему, кому нужно задавать вопросы?

– Я не знаю, кому нужно задавать. Я никак не могу выйти вот из этого понятия – личной ответственности. Потому что по-другому не может быть. Если ты актер и ощущаешь, что гиблое дело, то задавай вопросы своим руководителям. Если руководитель ощущает, что гиблое дело – задавай вопросы своему худруку. Если ты режиссер, а директор от тебя требует комедий, ну ищи с ним какой-то диалог. А так получается, кто-то когда-то сказал, а мы будем. Кто-нибудь проводил исследование – чего хочет зритель? Хоть один государственный театр сказал – вот, мы проводили, вот опрос? Но в ответ – молчание.

Получается – наш театр сейчас плывет по воле волн неизвестно куда?

– В широком смысле, да. Есть прекрасные какие-то моменты… И это не то, чтобы исключение из правил, но все же…Наверное, если будут приходить люди заинтересованные, что-то изменится. Но их же нужно держать! Понятное дело, что вузы как пирожки из печи нам студентов выкидывают. Их некуда девать. И конечно, если кто-то не согласен с руководством, его можно легко уволить или он сам уйдет, а на его месте появится такой же винтик. Но ведь профессиональных людей, которые проявили себя, заявили о своем честном и чистом желании служить театру нужно как-то увлекать и держать в коллективе, искать им какую-то интересную работу. Четыре года на актерском факультете студенту объясняли, что театр – это такое большое здание с колоннами, где он будет красиво ходить, говорить умные и прекрасные тексты. Он приходит в театр, а там почему-то ничего умного и ничего прекрасного. И человек осознает: «А я же больше ничего не умею!». И сидит… Так, что ли получается? Я не думаю, что совсем так! Просто тут с собой нужно бороться, а не с театром. Честолюбие надо найти!

А если переключиться на Богославского-драматурга? В этом ты наедине с собой, с тем, что пишешь, что возникает в твоей голове. И пока создается пьеса, независим от театральных механизмов.

– Да. Но мне иногда приходится думать, как это должно быть в театре. Мне иногда приходится думать над такими словами как конъюнктура, рынок, над такими понятиями, как возрастные роли и не возрастные. И я сразу начинаю понимать, что-то будет лучше продаваться, что-то хуже… В любом случае, человеку разумному надо разумно ко всему подходить. Дозировать в себе это все…

То есть ты все равно до конца не свободен и учитываешь принципы работы театральных механизмов?

– Конечно, я не могу отключиться полностью. Хотя бы на одну десятую процента надо учитывать. Вот так тут сделать, чтобы было лучше. И во мне все борется. Мне как драматургу интересно написать такую пьесу, чтобы режиссер голову ломал – что за ключ такой? Чтобы везде была подножка. Не из-за того, что я ненавижу режиссеров, а из-за внутреннего моторчика, чтобы думал, как пьесу разгадать! Как победить, как решить? Это же классно, каждый раз ставить себе такие задачи. Например, для меня важен не только диалог, а и ремарка. У меня есть пьесы, где ремарка выходит на первый план, где ее не выбросишь, а надо решать, как озвучивать, как проговаривать. И, наверное, от этого моя режиссура такая. Для меня очень важен текст. Очень важен автор. Я стараюсь в любом случае играть на его поле, а не свои какие-то миры надстраивать.

А когда ты на сцене свой мир создаешь?

– Это очень личные всегда дела. Все такое неуловимое. Иногда хватает сигарету выкурить, а иногда просто на плече у жены полежать. И все становится спокойно и понятно.

Тебе кто-то диктует? Приходит… Кто-то водит твоей рукой?

– Конечно. Надо, чтобы так было, но это не так.

Ты мучаешься, когда пишешь тексты или ждешь вот этот самый момент озарения?

– Я мучаюсь. Это очень долго. Потому что в некотором смысле в какое-то озарение не верю. Мне мой педагог в Академии всегда говорила: «Озарение – это междометие». А второй педагог говорил: «Так, распишите мне сверхзадачу на пять страниц». Вот озарение это и есть сверхзадача, которая междометие. А потом уже, грубо говоря, моя задача – это озарение сформулировать на пяти страницах…

Значит, ты не знаешь, как приходит, когда случится и чего ты хочешь?

– Нет, не знаю. Что-то вот записал на пачке сигарет… Есть у меня монопьеса, называется «Руки». Просто ходил… Руки, руки… Есть такой момент, который в тебе живет. Его просто надо разбудить. Что важно для тебя сегодня? Из этого как-то вырастает история. Не может такого быть, сел и написал пьесу. Ее можно написать за неделю, но полгода потратить на то, чтобы созрела в голове. Она должна напитаться тем, что вокруг. Тогда, наверное, что-то произойдет.

Выражение «феномен белорусской драматургии» стало общепринятым, но только не в нашей стране. У нас это пока пытаются осмыслить. А как на твой взгляд, он существует на самом деле? Есть здесь место силы, то, из чего, может быть, вырастет новый театр?

– Наверное, круто было бы об этом говорить… И конечно, запятая, да, конечно, запятая, наверное, этот феномен белорусской драматургии существует. Но надо понимать, что мы разрозненны. То бишь, это не такая могучая кучка, не тольяттинская школа Вадима Леванова. Да, у меня прекрасные отношения с Костей Стешиком, Андреем Ивановым, все чудесно. Пашу Пряжко я не видел сто лет… Мы все не вместе. И может быть нам это требуется не только для подтверждения, того, что есть вот какой-то феномен. Вот на Любимовке белорусы все вместе, это все есть. Но я не знаю в какой форме это должно быть у нас. Ведь даже школы у всех разные. Такой вот странный момент. Может быть, в этом феномен и заключается.

Отсутствие места сборки не дает возможности двинуть всю ситуацию вперед, я правильно понимаю?

– Я не знаю, что думают драматурги, надо ли им двигать ситуацию вперед? Имея десятки постановок за рубежом, вот им здесь, по большому счету, что-то надо? Когда в три раза меньше гонорары, когда тебя просят не брать авторские отчисления или еще что-то? Я считаю – тут абсолютно обратная ситуация. Это театру надо звонить, писать, а не им, они уже состоявшиеся люди. Просто театры считают, что они тоже состоявшиеся. Дима Богославский, он родился, пожил и умер. А вот – театры… И тут надо понимать, как театру важно не стоять на месте. И поэтому я уверен, что Косте Стешику это не надо, а театру – надо. Когда такая позиция у театра появится, тогда это будет великолепно и правильно. Потому что, если из Москвы приезжают Кристина Матвиенко с Еленой Ковальской и читают нам лекцию о феномене белорусской драматургии в Минске… хочется сказать нашим театрам: «Друзья мои, мы что-то в себе слишком заварились». До состояния холодца, когда уже мясо от костей отделилось. И что теперь делать? Как же мы будем существовать, если мясо отделилось от костей? Драматурги у нас отдельно, режиссеры отдельно. Что происходит? И где вот это – театр-дом, храм, все вместе? Получается, нет ничего? Есть актеры, которые хотят, есть режиссеры, которые хотят, есть драматурги, которые что-то могут. Но получается, что под одну крышу их свести невозможно? Мне кажется, все возможно. Просто это должно быть кому-то надо. Сегодня мы имеем право говорить, что независимый театр развивается. Но есть ведь много людей для которых такой театр – «любовь не картошка – не выбросишь в окошко» – только и существует.

Если не любовь и не картошка, то что тогда?

– Для меня театр – новый опыт. Сейчас есть какие-то очень важные моменты в жизни, о которых хочется говорить. Я прихожу к тому, что театр – это все-таки гражданский институт. И я никак сейчас не пытаюсь умалить чьи-то кардинально другие взгляды и тому подобное. Но для меня – это такой институт, который говорит о существующих у нас проблемах. И не зря психологи советуют, – проговаривайте проблемы, тогда поймете, как их можно решить. Вот когда гражданское и человеческое соприкосновение друг с другом станет обыкновенным, когда мы перестанем удивляться, что в нас это попадает, наверное, тогда что-то и произойдет. Для меня какие-то вещи до дикости банальны, а зритель сидит и плачет на «Тихом шорохе уходящих шагов».

Как ты относишься к конформизму у режиссеров? Ведь для того, чтобы придти к какому-то результату, приходится решать много разнонаправленных задач. Или лучше «ударить в хомут»?

– Мы опять сталкиваемся с личным выбором: согласен – не согласен. Так или никак иначе. Да? Но я же понимаю, что такое театр и как работают его механизмы. Поэтому есть еще и такая позиция:  поговорю с директором, а если нет, то поворачиваюсь и ухожу. Ведь это тоже хорошо! Но я иду в гостеатр потому, что могу быть полезен, почему нет? Это ведь не ради денег! И у каждого свое, то, ради чего он это делает. Так, наверное, другие взаимоотношения могут начаться. Но проблема еще в том, что у нас здоровой конкуренции нет. Недавно услышал, мол, когда-то ставил Раевский спектакль, и вся театральная общественность бежала в Купаловский театр. Ставил Луценко спектакль, и вся театральная общественность бежала в Русский театр. Они же бежали смотреть, чем Луценко отвечает Раевскому. И потом снова. Пусть это миф, но он классный.

Границу, которая отделяет искусство от не искусства, они никогда не переходили. А при нынешней ситуации есть только здоровый и понятный пофигизм.

– Часто здоровый пофигизм ограждает от многих травм. И это, наверное, тоже в какой то мере нормально. А в чем можно обвинять человека, если скатится, даже предаст идеалы юности? Я против того, чтобы кого-то осуждать. Значит, путь такой у человека. Значит, так случилось.

Фотографии из архива Дмитрия Богославского.